После той ночи у нее осталось в памяти ощущение какого-то чуда, запах электричества, какой-то веселой чертовщины, а еще осталась на столике карта, странным образом выпавшая, видно, из колоды, - дама бубен. Которая, будто бы, похожа на нее, на Людмилу. Выходит, что на память? Выходит, так.
После той ночи с нею что-то произошло. Она сделалась рассеянной после той ночи, и мягкой. Ее компаньон, лысоватый толстячок Толик, несколько раз говорил ей об этом, томно закатывая маслянистые глазки. “Что это с тобой, Людочка? Уж не…” - и делал выразительный прищур. Или шептал на самое ухо: “Ах, Людочка, если б не ты, не стал бы я держаться за наше безнадежное предприятие; ушел бы на широкую дорогу, в дальнее плавание...” И тут он тоже лукавил. Предприятие их было не такое уж и безнадежное. А вполне даже жизнеспособное. Даже более того. Хотя Толику давно уже предлагали выходить на совсем-совсем широкую-большую дорогу, но он почему-то не выходил. Тянул. Может, в самом деле, из-за нее?.. Но ей-то что до этого? У нее не шел из головы Влад, и та ночь...
И вот ей пришлось как-то выступать по местному телевидению.
Нужно было рассказать кое-что об их предприятии – в рекламных целях. Ей и раньше довольно часто приходилось выступать в подобных передачах - она не придавала этому особо большого значения. А тут вдруг поймала себя на том, что волнуется, что очень долго прихорашивается, что, незаметно для себя, то и дело заглядывает в зеркало, сделала новую прическу, хотя и старая была еще ничего, купила новое платье, очень дорогое и со смелым вырезом.
Когда компаньон Толик вез ее на телевидение, он не удержался и опять запустил довольно цветистый комплимент, по-восточному витиеватый (всё-таки кровь брала свое, Толик был из этих, из восточных людей), запустил что-то там про королеву, про шахиню, про розовый бутон и про то, что он тащится от одного ее взгляда - она не запомнила дословно, потому что была поглощена своими мыслями о предстоящем выступлении, но когда Толик сказал: “Только помани... только намекни...” - она строго погрозила ему наманикюренным пальцем:
- Уволю!
Толик схватил ее палец губами и поцеловал. Ах, гад, только обслюнявил!
Она читала рекламный текст, потом говорила что-то от себя, и раза два ловила себя на том, что заглядывает в монитор, заглядывает и прихорашивается едва заметными движениями. В конце передачи она четко, глядя в камеру, произнесла номер телефона и адрес своего офиса, чувствуя на себе жадный, ждущий и ловящий взгляд оттуда, из эфира. Она произнесла всё это дрогнувшим голосом и вспотев, зная, что завтра случится нечто - она не могла бы сказать, что именно, но то, что случится - это уж точно. Утром ей принесли запечатанный толстый конверт. Кровь бросилась в лицо. Она долго примеривалась, прежде чем оторвать угол у конверта, словно внутри лежал динамитный заряд. Наконец открыла. Нет, адской машинки внутри не было. Всего лишь свежий номер литературного журнала. Вот оно! Предчувствие не обмануло.
Людмила лихорадочно пролистывала журнал, скользила взглядом по разнокалиберным текстам и ждала, когда же сердце ёкнет. Вот... вот же оно!
“Она сидела в купе спального вагона и гадала, кого же ей пошлет Бог в попутчики. Женщину не хотелось...”
С колотящимся сердцем Людмила пробежала рассказ “по диагонали”...
Боже, чего там только было не наворочено! Однако у автора - фан-та-зия!
Хотя, впрочем... ах, многое, многое, ч-черт возьми, похоже было на правду. Нет, пожалуй, что правды было даже многовато для такого короткого рассказика. Некоторые детали, словечки, например, так и вовсе - прямо словно вновь зазвучали, зазвенели опять в ее памяти. Гад! Да он, считай, ничего и не пропустил. Он все описал! Всё!
Да! Чем дольше она вчитывалась, тем тяжелее становилось дышать. Тут было-таки всё! Описано было так, как оно и случилось на самом деле. Ну, или почти как...
Читая, видела себя, как будто в кино, или со стороны, - как она упирается руками в столик, - а столик холодный, а столик покачивается, - и она лицом на нем, а поезд - тухи-тухи-чах! тухи-тухи-чах! Стучит на стрелках, гремит на стыках. Ах, какое наслажде... Только бы никто не постучал. Ах, еще! Еще! Скорее! Сильнее! Тухи-тухи-чах! На стрелках. Тухи-тухи-чах! На стыках. А столик горячий, а столик скользкий. И плывет, плывет куда-то. Куда же он?.. Куда же еще?.. Чух-чух! Автосцепки. Чмок-чмок! Буфера. Ах, Боже мой, - куда же еще?! Тухи-тухи-чах! Тухи-тухи-чах! А-а-а-ах! Нет... нет больше сил!
И даже этот возглас, хрипловатый и усталый, потерянный и будто выжатый, передан был так явственно, словно она выдохнула только что, с радостью и мукой, словно только что охнула и вывалила из себя этот стон, и он будто бы так всё еще и висел, парил в воздухе, не рассеивался в ее офисе, как туман, среди обставленной германской черной мебелью комнаты.
Конец в рассказе был минорный. И какой-то странный. Дескать, лежит автор в своей квартире, пустой, запущенной, холостяцкой, на продавленном диване, лежит и мечтает о ней, - а за окном то-то и то-то, и снежок сеется, и часы тикают - тик-так! - а он, значит, мечтает о ней, желанной, прекрасной полунезнакомке, внесшей в его скучную жизнь свежую, теплую струю, лежит, держит в руках бубновую даму, и вспоминает, как все было, и лелеет надежду - гад! - на встречу. Странный конец, двусмысленный и наглый.
Ни-ког-да!
Она изодрала в клочья журнал и бросила его в корзину для бумаг. Хотела изодрать и карту, но почему-то пожалела. Вынула журнал из корзины, завернула его в пакет, а пакет в газету и спрятала на самое дно корзины, потом собиралась еще раз перепрятать, но тут...
Совершенно верно - тут раздался телефонный звонок. Она замерла. Не брать! Не брать трубку! Она знала, кто это звонит. Знала! Не брать! Но рука уже сама собой протянулась к аппарату. Рука сняла трубку, и ухо услышало тот самый голос, который жаждало - да, жаждало! - услышать всё ее существо:
- Ну что, прочитала? И что же скажешь?
Она задохнулась от ярости. Она не знала, что сказать на такую откровенную наглость... такую дерзость! Она... она... Но бросить трубку у нее не хватало духу и сил. И потому она держала в руке трубку и молчала. Чего она ждала, д-дурища?
- В общем, так. Запиши-ка адресок. - Он продиктовал адрес; она покорно записала его на клетчатой рубашке бубновой дамы. - Я жду тебя через полчаса..., - после чего раздались гудки отбоя.
И только тут она со всей силой хлопнула трубку на рычаг. Что он себе позволяет?! Что он о себе возомнил?! Что он такое думает?!
Она вскочила, опрокинула стул, бросилась к окну, потом к зеркалу, потом кинулась в сумочку, потом стрельнула взглядом на часы: до назначенного срока оставалось двадцать семь минут... Ах, что это она? Никуда она не поедет, пусть хоть обождется. Пусть лежит себе сколько влезет на своем диване, пусть ждет, то и дело вздрагивая при каждом шорохе, - она-то тут при чем? Она деловая, очень занятая женщина. Оч-чень! Она никуда не поедет. Еще чего! А он пусть ждет... где там? - в своей запущенной холостяцкой квартире, пусть лежит на диване, продавленном и старом, и пусть мечтает, - что ему остается? Пусть мечтает, как она, будто бы, войдет к нему, как он вскочит, как возьмет ее за руки, как будет говорить что-то, захлебываясь и блестя глазами, как будет ловить ее царственный взгляд... пусть мечтает!
Вот он берет ее за руки, и покрывает их поцелуями, и отмечает мимоходом, но очень к месту, про ее свежий маникюр, и снимает с нее пальто, нет, нет, шубку из норки, нет, из серебристых соболей, и отбрасывает ее куда-то в сторону, небрежным жестом, жестом миллионера, и воркует что-то хрипловато, - совсем, видно, сел у бедняги голос от волнения! - и пальцы его трепещут, и губы трепещут, и глаза... ах, и глаза тоже трепещут, а руки твердые, а руки властные, они вездесущие. И обветренные губы шепчут, что-то плетут об Афродите, нет, о Данае, а смоляные усы уже скользят по нежной шейке, по плечам белоснежным, по... по... Ах, как чудесно они скользят! Что за чудо, эти усы! Что за вихрь они поднимают в душе, ураган, который уносит, не чует себя, ни ног не чует, ни рук, она просто как во сне... Но что это под ней? Какая-то гладкая поверхность... Да это стол, простой лакированный стол с полированной поверхностью, а это его крепкие мускулистые руки на ее покрывшихся пупырышками лодыжках, а перед глазами его мощный торс с курчашками волос, и дальше - потолок в трещинах, который надо бы давно уж побелить... Ах! О-о-о-о... только бы никто не позвонил, не поме... Ах! Еще... еще! И душа куда-то упорхнула, как птичка, улетела, как серый воробышек, оторвавшись от этого совсем невесомого тела, от этого жадного, ненасытного, истосковавшегося тела, - пусть летит! Пусть парит! Еще! Еще! Что он хочет? Что хочет мой господин, мой повелитель? Как он хочет? Ах, как скажешь! Как скажешь, мой пове... Только осторожнее. Осто... А! И еще! Еще...
О-о-о-о-о!
О, Боже! Ну что же, что же делать? Осталось всего-навсего двадцать минут. А через час у них совещание со смежниками. Очень важное производственное совещание...
Резко нажала кнопку вызова своего компаньона. Толик вошел быстрым шагом, чуть ли не вбежал. Увидев ее пылающее лицо, расплылся в сладчайшей улыбке, и сразу стал похож на джинна из мультика: ка-акой павлин-мавлин?.. Созрела? - излучали надежду его маслянистые глазки. Сейчас они у него сделались - ну совершенно как у кота!
- Скажи, что совещание отменяется. Быстро!
- Это ты так решила?
- Это мы так решили.
Толик замер. Но лишь на мгновение. Сообразительностью он обладал отменной. Четыре тысячи лет цивилизации не прошли для его предков даром, они наградили его этим ценным качеством.
- В один секунд, моя шахиня!
Через минуту он вбежал - на этот раз вбежал! - красный, и чуть ли не потирающий ручки.
- Ну что, едем, мчимся, моя крошка?
Его розовая плешь сияла, как бок начищенного самовара. Она просто заливала все кругом торжеством и самодовольством.
- Едем!
- O-о, кайф!
Остановившись у вахтера, сказала, что вернутся они часа через... через два.
- Через три! - поспешно поправил Толик. - Куда едем, - шепнул, - к тебе или ко мне?
- Куда скажу.
И назвала адрес Влада. Она была сейчас особенно красива, - отметила в зеркале, - в серебристой шубке из соболей.
А в это время Влад в каком-то архалуке времен Ноздрева, доставшемся ему от деда, в шлепанцах на босу ногу и в сетке для волос бегал по квартире и выгонял своих гостей.
- Быстро-быстро, гаврики! Выметайтесь! Через двадцать минут она примчится. Ну, может, через полчаса. Женщины любят опаздывать. А вы приходите не раньше, чем через час. Да, этого, пожалуй, хватит. Придете, скажете, начинающие поэты приперлись, дескать, к мэтру, поучиться уму-разуму. А я ее уговорю разок с вами сыграть. А дальше - дело техники... Она богатая. Очень. К вечеру, Бог даст, будем купаться в шампанском и ласкать длинноногих богинь...
Увы, милые дамы! Этот негодный писателишка, этот противный борзописец, ко всем своим многочисленным порокам, был еще и картежник.
И за что только бедные женщины гадов таких любят? Фу!
